Для начала нам придется представить грузинскую женщину с бокалом коньяка в одной руке и с сигаретой в другой, которая ушла из родительского дома и вступила в связь с мужчиной, не обвенчавшись и не расписавшись с ним. Судя по опросу CRRC, консервативное общество воспринимает этот образ как бык мулету, раздувая ноздри перед атакой. 80% респондентов осуждают курящих женщин любого возраста, 55% – пьющих крепкие алкогольные напитки, 38% считают, что незамужней не следует отделяться от родителей, вступать в добрачные связи (63%) и жить с лицом противоположного пола не оформив отношения (60%). За минувшее десятилетие показатели немного снизились – в 2010 они составляли 81, 57, 56, 80 и 72 процента соответственно.
Примечательно, что изменения коснулись лишь вопросов личной жизни, а резко отрицательное отношение к сигаретам и алкоголю осталось прежним. Дело тут не только в сексуальной революции, спровоцировавшей сексуальную гражданскую войну, или здоровом образе жизни. Нет, грузины пьют по-прежнему и курят как прóклятые (второе место в Европе по данным ВОЗ). Но половая жизнь, так или иначе, скрыта за шторами спален. Общественность хоть и интересуется происходящим там, но в целом готова (демонстративно) отвести глаза. К слову, один из главных аргументов радикальных консерваторов в связи с ЛГБТ-прайдом звучал так: «Пусть творят, что хотят у себя дома, но не на улице». А сигарета с рюмкой то и дело «попадают в кадр», и среднестатистический обыватель просто не может не прореагировать, будто бы ощущая затылком тысячи осуждающих взглядов.
Приятно вышагивать павлином перед зеркалом и, потрясая учебником истории, повторять, что вольнолюбивая нация (в отличие от…) отвергает тиранию в принципе, и не думать о диктатуре общественного мнения хоть она и тормозит развитие страны подобно самым свирепым оккупационным режимам. Подыскивая образ для описания грузинского общества, стоит вспомнить о Паноптикуме Иеремии Бентама – проекте (1787 г.) цилиндрической идеальной тюрьмы с надзирателем в башне, расположенной в центре, где заключенным кажется, что их контролируют постоянно. Это метафора широко распространилась благодаря Мишелю Фуко, ее часто используют, рассуждая о проблеме приватности в цифровую эпоху или описывая феномен социальных сетей. Предыдущий, «доцифровой» опыт, как правило, отбрасывается.
Фуко указывает на связь Паноптикума с мечтаниями Руссо «о прозрачном обществе, одновременно видимом и читаемом в каждой из его частей» без «темных зон, устроенных благодаря привилегиям королевской власти, либо исключительными преимуществами того или иного сословия». Французская революция видела в общественном мнении движущую силу нового правосудия, «однако его задача заключалась не в том, чтобы люди подвергались наказаниям, но в том, чтобы они не могли бы даже плохо себя вести, настолько они бы чувствовали себя погруженными, брошенными в среду полной видимости, где мнение других, взгляд других, рассуждение других удерживали бы их от того, чтобы творить зло или причинять вред». Но, добавляет Фуко, реформаторы XVIII века наделяли общественное мнение (первым исследовать его начал именно Бентам) слишком большим могуществом, считая, что оно «может быть только благом, поскольку является непосредственной совестью общественного тела в целом, и полагали, что люди станут добродетельными благодаря тому, что на них будут смотреть».
Бертран Рассел высказался куда более лаконично: «Бентам желал создать социальную систему, которая бы автоматически делала людей добродетельными». Примечательно, что Фуко, как и других мыслителей из стран с сильными этатисткими традициями, в первую очередь волновала башня с всевидящим оком власти. Когда Мишель Перро в беседе с ним указала на короткую (возможно, ключевую в нашем случае) фразу из сочинения Бентама «Каждый товарищ становится наблюдающим», Фуко ответил: «Руссо наверняка сказал бы обратное: «Пусть каждый наблюдающий станет товарищем»».
В Грузии башня вторична, она не доминирует, и Паноптикум – это, прежде всего, взаимный контроль его обитателей. Государственные институты на протяжении XIX и почти всего XX века воспринимались как инструменты внешнего управления. Местная элита использовала их в своих интересах, но намекала, что действует как бы понарошку. На закате советской эпохи удар по репутации ранил больнее, чем примитивный донос в стиле 30-х, и все – от членов ЦК до профессиональных распространителей слухов – постоянно натравливали общественность на своих противников, апеллируя к неписаным этическим кодексам. Самый старый и подробный из них, запретительный, с патриархальными претензиями к длине юбок и волос, прилюдным поцелуям и т.д., который неизбежно возникал в любой стране в процессе урбанизации, уже отмирал. Кстати, еще тогда многие считали реплику из «Мимино» «Там женщина курила!» подтруниванием (или легким троллингом, как сказали бы сегодня) – взгляд героя Фрунзика Мкртчяна по определению не мог не зацепиться за этот образ. Более основательное воздействие на тбилисскую молодежь в тот период оказывала сложносоставная этика, формируемая с одной стороны улицей, а с другой – модными фильмами и классической литературой. Множество неокрепших умов околдовали т.н. воровские понятия, а также эстетические воззрения (также т.н.) светского общества. Молодые люди запоминали сотни правил и рекомендаций и постоянно боялись «проколоться».
Это была «среда полной видимости»; мы ревностно контролировали друг друга, как казалось тогда – с благой целью. Помнится, увидев одноклассника в пионерском галстуке (?!), непринужденно беседовавшего с участковым милиционером (?!?!), товарищи зазвали его на чердак для прояснения обстоятельств. Ему, к счастью, удалось оправдаться, и он так и не узнал, что наиболее радикальные соученики намеревались сбросить его с крыши как стукача (мог и не выжить, три этажа – не шутка). Над другим посмеивались часа два из-за нестандартной прически (мягко, по-дружески, хотя по сути это была травля), пока он не бросился к рукомойнику, чтобы намочить и расправить, наконец, вызывающий хохолок. Еще одна сцена – фантастически красивая пара старшеклассников медленно шла по улице «слегка соприкоснувшись рукавами», и торжествующая соседка появилась в проеме окна, как черт из коробочки, с возгласом: «Инга! А твоя мама дома?!».
Написавший о Грузии много лестного Георгий Гачев отмечал: «кучен город, нет зелени, дом к дому, человек к человеку, и некуда друг от друга податься, деваться». Некоторые молодые люди, должно быть, чувствовали неусыпный, неотступный взгляд коллективного Аргуса и искали уединения – сначала обустраивали «штабы» на тех же чердаках, затем уходили подальше, за город, к средневековым церквям и крепостям, словно в поисках некой тайны, Грааля, скрытого от непосвященных. Мишель Фуко связывал подобные живописные развалины с «темными зонами» дореволюционной Франции и вспоминал описанные в готических романах Анны Рэдклиф «горы, леса, пещеры, разрушенные замки, монастыри, темнота и молчание которых внушают ужас. Эти воображаемые пространства являлись как бы «антиобразами» по отношению ко всем тем прозрачностям и видимостям, которые стремились установить [революционеры XVIII века]». Но как бы там ни было, в низине уже расправлял крылья национализм.
Правду о его нынешнем состоянии можно вместить в одну фразу Мераба Мамардашвили: «Всякая идеология доходит в своем развитии до такой точки, где ее эффективность состоит не в действии того, что она говорит, а что она не дает сказать». Вскоре после того, как были сформулированы (на этнонационалистическом и этатистском этапе соответственно) две ключевые задачи: провозглашение независимости и перестройка государства, грузинский национализм утратил творческое начало и превратился в гигантскую машину самоцензуры и запретительства. Часть обитателей Паноптикума принялась внимательно следить – не сказал ли кто-нибудь чего-нибудь эдакого, антинационального и предательского.
Прямых запретов нет и они вряд ли возможны в Грузии, но тот, кто касается табуированных тем, рискует подвернуться травле. Например, в 90-х некоторые грузинские интеллигенты называли новый (бес)порядок, создаваемый Звиадом Гамсахурдия, «провинциальным фашизмом» не только потому, что он настраивал массы против «красной элиты», но и потому, что его риторика отпугивала представителей этнических меньшинств и дестабилизировала неокрепшее государство. Какое-то время они писали об этом свободно, но с тех пор, как партии начали охотиться на голоса «звиадистов» и, конкурируя друг с другом, причислили Гамсахурдия чуть ли не к лику святых, они отмалчиваются или ограничиваются фразами вроде «Звиад плохо разбирался в политике…». Возможно, они опасаются, что на их камеры в Паноптикуме (странички в соцсетях) укажут сотни пальцев и отовсюду сбегутся тролли, увлекая за собой простых обывателей, дабы уничтожить нервную систему и репутацию святотатцев. Историк Огюстен Кошен называл похожую по интенсивности травлю инакомыслящих и манипуляцию общественным мнением «бескровным террором», прологом (1765-80) к эпохе гильотины.
Вот одна из блокируемых этнонационалистическим мировосприятием тем. Согласно переписи 1989 года, в Грузии проживало 164 055 осетин - 98 823 из них за пределами бывшей автономной области. Перепись 2014-го зафиксировала сокращение числа последних до 14 385. Не все уехали по своей воле и именно в период правления Гамсахурдия (например, в селах Боржомского района) осетин выдавливали самыми жесткими методами, им угрожали, их избивали и грабили дома. Люди, которые в целом одобряют такую политику, обычно спрашивают у тех, кто изредка касается проблемы или обвиняет первого президента: «А ты знаешь, что они делали тогда с грузинами?», «А ты помнишь, что они творили вместе с русскими в 2008-м?». Многим проще пробормотать: «Бедный Звиад хотел добра, а они сами виноваты» – упаковав в одну фразу сразу две индульгенции, тем более, что почти никто не хочет вспоминать о событиях тридцатилетней давности.
– Кто они?
– Они? Я не знаю. Именно поэтому их так и называют – «они» (х/ф «Теория заговора», 1997).
Иногда доходит до полного абсурда. В 2008-м грузинская делегация подписалась под резолюцией #1633 Парламентской ассамблеи Совета Европы, в пятой статье которой говорилось, что «артиллерийский обстрел Цхинвали, проведенный без предупреждения вооруженными силами Грузии 7 августа 2008 года, перевел эскалацию на новый уровень открытых и полномасштабных боевых действий». Там же сказано, что использование тяжелой артиллерии и кассетных боеприпасов создало серьезную угрозу гражданскому населению и являлось непропорциональным применением военной силы грузинской стороной. Когда кто-то цитирует этот пункт, перевозбужденные поклонники Саакашвили пишут множество комментариев вроде «Не обвиняйте свою страну в том, что она начала войну!», «Не тиражируйте кремлевскую пропаганду!» и т. п. На вопрос «А зачем подписывали?» они, как правило, отвечают «Так было надо!» и продолжают в том же духе, словно сам факт российской агрессии сделал их вождя безгрешным. Документ находится в открытом доступе, но многие считают, что цитировать его непатриотично. И мало кто помнит, что Ассамблея тогда призвала входящие в Совет Европы государства не признавать независимость Южной Осетии и Абхазии, осудить этнические чистки на территории, контролируемой российскими войсками и де-факто властями Южной Осетии и т.д.
Порой создается впечатление, что тысячи соотечественников, подобно надсмотрщикам, постоянно проверяют, не изругал ли кто-нибудь любимых ими политиков, священнослужителей, писателей, актеров и спортсменов, гордо несущих знамя с пятью крестами. На первый взгляд, можно просто игнорировать комментарии в соцсетях, несмотря на то, что они вызывают значительный резонанс, так как часть граждан, по сути, переселилась в Facebook и новостная лента служит им главным органом восприятия. Но коль скоро многочисленная (или малочисленная, но профессиональная) группа сделает кого-то мишенью, он быстро потеряет и авторитет, и прежнее место в социальной иерархии, если не будет умело защищаться. Бидзина Иванишвили, превративший на пару с Саакашвили троллеводство и манипуляцию фейковыми новостями в краеугольный камень грузинской политики, прекрасно осведомлен об этом.
Считается, что правящая элита посадила стоглавое националистическое чудовище на цепь. Даже если и так, длина цепи позволяет ему проникать в самые дальние уголки коллективного сознания. В период пандемии оно кидалось то на азербайджанцев, то на армян – агрессивный националистический консенсус, проступавший сквозь тысячи комментариев, удивил и напугал местных интеллектуалов. Но мало кто соизволил броситься наперерез с возгласом «Не могу молчать!» и уж тем более «Я обвиняю!».
«Националистическое запретительство» не единственная проблема. Клерикалы и либералы за редким исключением уже давно перестали что-то доказывать, убеждать, создавать новые концепции, покорять умы, но в первую очередь стремятся заткнуть оппонентам рот, указывая на воображаемую всевидящую башню и монотонно повторяя «Вас покарает Господь!» или «Запад этого не потерпит!» (особо изворотливые знают оба заклинания). Страх, ненависть и подглядывание друг за другом блокируют продвижение вперед, как противотанковые ежи.
Интересно, что Михаил Саакашвили, используя прямолинейную метафору «полной видимости» в своих интересах, строил прозрачные здания для полиции. Идея работала до тех пор, пока люди из этих зданий не начали пытать и убивать сограждан. «Националы», тем не менее, продолжали усердно эксплуатировать ее (Дома Юстиции и т.д.) и, построив новый, слишком дорогой по грузинским меркам президентский дворец, увенчали его прозрачным куполом; впрочем, к тому времени эффективность психологической уловки значительно снизилась. А резиденция нынешнего правителя Бидзины Иванишвили так и называется – «Стеклянный дворец» – она, словно в насмешку над рассматриваемым феноменом, стала центром закулисной политики. Тяжеловесное, будто замкнувшееся в себе здание ЦК КП ГССР (позже – Госканцелярия), где работал Эдуард Шеварднадзе, выглядит на фоне новостроек мегалитическим осколком иной эпохи. Старого порядка и «архитектуры подавления» больше нет, но «темные зоны» от этого не исчезли.
Молодая женщина рассказала психологу, что предложила мужу провести некий эротический эксперимент. Он заинтересовался, но спросил: «А что скажут люди?» при том, что в квартире никого кроме них не было. Источник не сообщает, выпила ли она после той беседы или закурила, расстроив респондентов CRRC, но многие действительно ведут себя так, словно за ними постоянно наблюдают и оценивают их поступки. Социальные сети просто тысячекратно усилили ощущения не просто существовавшие, но и доминировавшие задолго до рождения Марка Цукерберга. «Власть, главной движущей силой которой станет общественное мнение, не сможет терпеть ни одной затененной области», – отмечал Мишель Фуко; восторженные оптимисты и скептики воспринимают эту и другие похожие мысли совершенно по-разному. Тем временем, спальня, рабочий кабинет, место за пиршественным столом и т.д. превращаются в ярко освещенные ячейки грандиозной социальной машины Паноптикума. Она отнюдь не делает нас добродетельными, но скорее пугливыми, зацикленными на своем воображаемом статусе и слишком усредненными для того, чтобы создать что-то стоящее в науке, искусстве или политике. И как бы парадоксально это не прозвучало – в Грузии никогда не будет тоталитарного государства, потому что ею распоряжается тоталитарное общество.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
