ВАШИНГТОН---8 августа исполнилось 4 года с момента кратковременной войны между Россией и Грузией. И сегодня это политическое событие по-прежнему притягивает внимание действующих политиков, экспертов и журналистов. Можем ли мы сегодня, когда эмоции не так остры, подойти к оценке «горячего августа» 2008 года более объективно?
В августе 2012 года недостатка в аналитических комментариях по поводу событий четырехлетней давности не наблюдается. Однако при всем их гигантском количестве несложно зафиксировать два основных сюжета дискуссий. Первый (прошу прощения за тавтологию) - это спор о «первом выстреле». Второй - это обсуждение личной ответственности лидеров России и Грузии. Вот и на этот раз в фокус информационного внимания попали якобы «сенсационные» заявления Путина о подготовке к конфликту. Как будто бы и без путинских комментариев было непонятно, что Москва пыталась выработать свой сценарий поведения в условиях разрушения статус-кво, сложившегося в 1990-х годах. И ответственность за «разморозку конфликта» как минимум не может нести одна лишь сторона.
Между тем в спорах о «плохих парнях» и «жертвах агрессии» теряется понимание тех более широких политических процессов, которые и привели к «пятидневной войне». Событию, которое само по себе не является чем-то уникальным, порожденным личностной злой волей руководителей Грузии и России. Уже давно пора перестать искать в сложном явлении одну лишь «большую личную неприязнь» Владимира Владимировича к Михаилу Николаевичу и наоборот. Переключение аналитической оптики позволит нам ответить на более важные вопросы. Не о том, почему грузинский и российский лидеры не смогли договориться, а о том, почему именно такие президенты, премьер-министры и оппозиционеры востребованы сегодня постсоветскими обществами. Почему в этих обществах отсутствует стремление к компромиссу даже после того, как победа достигнута?
Для ответа на данные вопросы следует обратиться к рассмотрению особенностей распада некогда общей страны, в составе которой находились и Россия, и Грузия с ее проблемными автономиями. Переход от «реального социализма» на просторах бывшего СССР не был транзитом от авторитаризма к демократии. Стержнем этого перехода был процесс формирования наций-государств на обломках большого квазифедералистского образования. До демократизации здесь надо было еще добраться, решив вопрос, где начинаются и где заканчиваются границы «нашего государства», что есть, собственно, «наше государство», и для кого оно, собственно говоря, является нашим. То есть новые страны Евразии в конце ХХ века стали решать те проблемы, которые Центральная и Восточная Европа с большими или меньшими издержками преодолела полувеком раньше. Отсюда и необходимость оценки эксцессов от этнополитических конфликтов на постсоветском пространстве, включая и «пятидневную войну», по критериям не «испано-греческого демократического транзита» 1974-1981 годов издания, а по лекалам судетского или тешинского конфликтов, «данцигского» или «мемельского» вопроса между двумя мировыми войнами.
В декабре 1991 года с карты мира исчезло государство, занимавшее одну шестую часть суши, но процесс распада советской государственности только начался. Новым независимым республикам предстояло доказать, что их границы, обозначенные советскими наркомами, являются не фиктивными, а реальными, а новая государственность (с «титульными нациями», определенными еще во время СССР) может считаться своей для многочисленных этнических меньшинств. Отсюда и запрос и на национализм, и на жесткую политическую риторику, и на популизм.
По мере ослабления интеграционного потенциала советского государства и кризиса интегрирующей идеологии – советского коммунизма – начался процесс этнонационального самоопределения республик, его составляющих. И считать, что он пройдет исключительно по линии союзных республик, не затронув автономные образования, могли только неисправимые (но и не очень прозорливые) идеалисты. Здесь и следует искать источники кровавых конфликтов на постсоветском пространстве, фактически являющихся инструментами формирования новых политических идентичностей.
В начале 1990-х гг. прошла первая волна конфликтов, когда несогласные с разделом СССР по «союзным квартирам» предложили свое видение процесса оформления наций-государств в Евразии. За ней последовала «заморозка» конфликтов, которая, в свою очередь, не остановила ни реваншистских настроений, ни желаний «закрепить достигнутую победу». Как следствие - начало «разморозки» конфликтов и их переигрывание.
Границы, возникшие благодаря политике «партии и правительства», не смогли стать твердыми межгосударственными рубежами, и процесс «разделения» советского наследия не закончился. Более того, после «пятидневной войны» на просторах Евразии возникли частично признанные образования, вырвавшиеся из положения абсолютно непризнанных. Этот факт еще более укрепил устремления тех образований, кто на сегодня лишен хотя бы одного официального признания. И это, пожалуй, главный итог «пятидневной войны» - знакового события в процессе формирования наций-государств на обломках Советского Союза. И лишь когда все эти пограничные споры завершатся, а стороны конфликта придут к компромиссам (а в случае грамотного политического аудита это возможно, не сейчас, конечно, а лет через 15-20), можно будет говорить о конце советской истории в Евразии.
В августе 2012 года недостатка в аналитических комментариях по поводу событий четырехлетней давности не наблюдается. Однако при всем их гигантском количестве несложно зафиксировать два основных сюжета дискуссий. Первый (прошу прощения за тавтологию) - это спор о «первом выстреле». Второй - это обсуждение личной ответственности лидеров России и Грузии. Вот и на этот раз в фокус информационного внимания попали якобы «сенсационные» заявления Путина о подготовке к конфликту. Как будто бы и без путинских комментариев было непонятно, что Москва пыталась выработать свой сценарий поведения в условиях разрушения статус-кво, сложившегося в 1990-х годах. И ответственность за «разморозку конфликта» как минимум не может нести одна лишь сторона.
Между тем в спорах о «плохих парнях» и «жертвах агрессии» теряется понимание тех более широких политических процессов, которые и привели к «пятидневной войне». Событию, которое само по себе не является чем-то уникальным, порожденным личностной злой волей руководителей Грузии и России. Уже давно пора перестать искать в сложном явлении одну лишь «большую личную неприязнь» Владимира Владимировича к Михаилу Николаевичу и наоборот. Переключение аналитической оптики позволит нам ответить на более важные вопросы. Не о том, почему грузинский и российский лидеры не смогли договориться, а о том, почему именно такие президенты, премьер-министры и оппозиционеры востребованы сегодня постсоветскими обществами. Почему в этих обществах отсутствует стремление к компромиссу даже после того, как победа достигнута?
Для ответа на данные вопросы следует обратиться к рассмотрению особенностей распада некогда общей страны, в составе которой находились и Россия, и Грузия с ее проблемными автономиями. Переход от «реального социализма» на просторах бывшего СССР не был транзитом от авторитаризма к демократии. Стержнем этого перехода был процесс формирования наций-государств на обломках большого квазифедералистского образования. До демократизации здесь надо было еще добраться, решив вопрос, где начинаются и где заканчиваются границы «нашего государства», что есть, собственно, «наше государство», и для кого оно, собственно говоря, является нашим. То есть новые страны Евразии в конце ХХ века стали решать те проблемы, которые Центральная и Восточная Европа с большими или меньшими издержками преодолела полувеком раньше. Отсюда и необходимость оценки эксцессов от этнополитических конфликтов на постсоветском пространстве, включая и «пятидневную войну», по критериям не «испано-греческого демократического транзита» 1974-1981 годов издания, а по лекалам судетского или тешинского конфликтов, «данцигского» или «мемельского» вопроса между двумя мировыми войнами.
В декабре 1991 года с карты мира исчезло государство, занимавшее одну шестую часть суши, но процесс распада советской государственности только начался. Новым независимым республикам предстояло доказать, что их границы, обозначенные советскими наркомами, являются не фиктивными, а реальными, а новая государственность (с «титульными нациями», определенными еще во время СССР) может считаться своей для многочисленных этнических меньшинств. Отсюда и запрос и на национализм, и на жесткую политическую риторику, и на популизм.
По мере ослабления интеграционного потенциала советского государства и кризиса интегрирующей идеологии – советского коммунизма – начался процесс этнонационального самоопределения республик, его составляющих. И считать, что он пройдет исключительно по линии союзных республик, не затронув автономные образования, могли только неисправимые (но и не очень прозорливые) идеалисты. Здесь и следует искать источники кровавых конфликтов на постсоветском пространстве, фактически являющихся инструментами формирования новых политических идентичностей.
В начале 1990-х гг. прошла первая волна конфликтов, когда несогласные с разделом СССР по «союзным квартирам» предложили свое видение процесса оформления наций-государств в Евразии. За ней последовала «заморозка» конфликтов, которая, в свою очередь, не остановила ни реваншистских настроений, ни желаний «закрепить достигнутую победу». Как следствие - начало «разморозки» конфликтов и их переигрывание.
Границы, возникшие благодаря политике «партии и правительства», не смогли стать твердыми межгосударственными рубежами, и процесс «разделения» советского наследия не закончился. Более того, после «пятидневной войны» на просторах Евразии возникли частично признанные образования, вырвавшиеся из положения абсолютно непризнанных. Этот факт еще более укрепил устремления тех образований, кто на сегодня лишен хотя бы одного официального признания. И это, пожалуй, главный итог «пятидневной войны» - знакового события в процессе формирования наций-государств на обломках Советского Союза. И лишь когда все эти пограничные споры завершатся, а стороны конфликта придут к компромиссам (а в случае грамотного политического аудита это возможно, не сейчас, конечно, а лет через 15-20), можно будет говорить о конце советской истории в Евразии.
